И даже небо было нашим - Паоло Джордано

раз мы уже здесь, весь город в нашем распоряжении, да еще погода такая прекрасная. Булгаковские слова пульсировали в его мозгу: наверняка за эти два дня он запомнил наизусть целые абзацы, и сейчас ему не терпелось своими глазами увидеть места, где происходили описываемые писателем события.

– Вы смелые ребята, – сказала Васса, когда мы появились в вестибюле. – А теперь поехали.

Как и в первый день, город показался мне враждебным и пугающим. Подземные переходы с маленькими магазинами, где царила страшная духота; вконец опустившиеся пьянчуги-бомжи; эскалаторы метро, такие длинные и крутые, что, казалось, они ведут к центру земли; названия станций, написанные на не читаемом языке. Васса и Берн все время опережали меня на несколько шагов, они были увлечены беседой, в которой у меня не было ни сил, ни желания принимать участие. Удушающая жара в помещениях, а на улице парализующий холод: я пыталась закрыть шарфом даже нос и рот.

На Андреевском спуске я два раза потеряла равновесие и чуть не упала. Берн обернулся и посмотрел на меня с каким-то странным равнодушием, как будто даже с досадой. На одном из уличных лотков продавался противогаз времен холодной войны; Васса помогла Берну примерить его, и Берн во что бы то ни стало захотел его купить.

– Это понравилось бы Данко, – сказал он, но денег у нас было в обрез, к тому же мы не были уверены, что подобные вещи продаются в Будапеште, и в итоге от противогаза пришлось отказаться.

Я разглядывала девушек. Они здесь были красивые, как и говорил Санфеличе, тоненькие, стройные, с темными волосами и очень белой кожей. Это могла бы быть она, подумала я, встретившись взглядом с одной из них. Как ее зовут? Наталия? Соломия? Людмила? Есть ли у нее уже дети? Я не могла прогнать от себя эти мысли, не могла и поделиться ими с Берном: он весь ушел в свои фантазии о местах, по которым мы ходили. Он сказал бы: выкинь из головы эту чушь, и процитировал бы рассуждения Санфеличе, как когда-то цитировал псалмы.

Я уговорила его взять такси до гостиницы. Васса поддержала меня, сказав, что мне нужно отдохнуть перед завтрашней процедурой. Когда мы ехали по широкому бульвару, по радио в машине зазвучала знакомая песня, и я стала вполголоса подпевать.

– Что за песня? – спросил Берн.

– «Joyride». Песня группы Roxette. Я часто слушала их, когда училась в школе.

Таксист, видимо, что-то уловил из нашего разговора. Он сказал по-английски:

– О, Roxette! Этой песне тридцать лет. Вы любите музыку восьмидесятых?

Я ответила, что да, люблю, но это было сильным преувеличением: просто не хотелось его разочаровывать.

– Я тоже, – сказал он, сияющими глазами глядя на меня в зеркало. – Слушайте.

Все оставшееся время поездки, до поворота на Крещатик, до дверей гостиницы, он проигрывал для меня одну за другой песни прошлых лет, предварительно спрашивая, хочу ли я послушать очередной трек, а я отвечала кивком. «Bigin Japan», потом «Voyage Voyage» и, наконец, «Forever Young» группы Alphaville, песня, которая нравилась моему отцу. Я смотрела в окно: солнце давно уже зашло, на тротуарах, там, куда не доставал свет уличных фонарей, была кромешная тьма. У входа в отель Васса сказала: «Не забудьте: деньги – завтра. Наличными, в евро».

Над раздвижной дверью клиники стоял аист. Он был каменный, но сделан так правдоподобно, что в первый момент я приняла его за живого. Мы были третьей парой: Санфеличе решил выстроить пациентов в очередь в алфавитном порядке по фамилиям женщин. Войдя, мы оказались в современно оформленном помещении: это был островок будущего в квартале, где все казалось ветхим и изношенным. Васса держала меня за руку выше локтя, как будто я могла сбежать. Перед тем как я сошла с придверного коврика, она подала мне пару целлофановых бахил:

– Наденьте их на обувь. Вы тоже, – и она протянула пару пакетов Берну, который молча следовал за нами. Она была с ним менее любезна, чем вчера, словно с сегодняшнего дня он стал ненужным, более того: лишним.

Я надела ярко-голубые пакеты на обувь. Такая забота о соблюдении гигиены должна была успокоить меня, однако пока я поднималась по сияющим чистотой ступенькам лестницы, моя тревога только возрастала (Берна увели куда-то по коридору, не дав нам времени попрощаться, пока я заполняла формуляр, составленный на английском языке со множеством ошибок, где подтверждала свое согласие на замораживание эмбрионов и их утилизацию через десять лет). Медицинские сестры говорили между собой по-украински или, возможно, по-русски. Если их глаза случайно встречались с моим растерянным взглядом, они улыбались мне с такой сердечностью и одновременно так автоматически, что я подумала: наверно, я кажусь им существом другой породы.

Потом меня уложили на кушетку в операционной, где было много разной аппаратуры и мощных ламп, и где не только пол, но и стены до самого потолка были выложены плиткой. С одной стороны кушетки стоял доктор Федченко, необыкновенно высокий мужчина с пышными белокурыми усами, с другой Санфеличе, как всегда бодрый и уверенный в себе; впрочем, в этот раз он казался скромнее обычного: вероятно, его подавлял авторитет коллеги.

– У нас тут имеется для имплантации три бластоцисты, – сказал Санфеличе. – Все с тройным «А». Кстати сказать, у синьоры до сих пор получались только с двойным «А».

Тем временем Федченко вводил зонд, стараясь найти наиболее удобный путь. У него это получалось менее болезненно, чем у Санфеличе во время пробной процедуры. Закончил он очень быстро. Врачи похвалили меня, а я не понимала, за что. Я просто лежала не двигаясь, вот и все, и вообще мне казалось, что все это происходит не со мной, или имеет ко мне только опосредованное отношение.

Меня перевезли в другое помещение, поменьше, с большим окном. Я лежала там одна, в ожидании, которое, вероятно, длилось недолго, но мне показалось вечностью. В окно я видела заснеженный холм, а в центре, среди этой белизны, золотые купола Лавры. Мы побывали в ней вчера, но отсюда, издалека, она выглядела привлекательнее и походила на мираж. Где Берн? Почему он не стал ждать меня? Мне было холодно. И вдруг я поняла, что больше не нахожусь в здании клиники, а быть может, и в Киеве, и все стало каким-то далеким и недостижимым, как миниатюрная Лавра на холме.

Потом дверь распахнулась, и вошли Санфеличе, доктор Федченко, две медицинские сестры, а за ними Берн, который словно стал меньше ростом. Он не решился подойти к кровати, пока мы не остались наедине. Тогда он помог мне встать и одеться (чья-то невидимая рука перенесла мое